Где он? Где? ― На ближайшем кладбище под скромной урной покоится тело его, между кустов, в затишье. Ветви сирени, посаженные дружеской рукой, дремлют над могилой да безмятежно пахнет полынь. Кажется, сам ангел тишины охраняет сон его. Как зорко ни сторожило каждое мгновение его жизни любящее око жены, но вечный покой, вечная тишина и ленивое переползанье изо дня в день тихо остановили машину жизни. Илья Ильич скончался, по-видимому, без боли, без мучений, как будто остановились часы, которые забыли завести.

Я устану, а она нет. Это такой огонь, такая жизнь, что даже подчас достается мне. Опять забродит у тебя в душе прошлое. Вспомнишь парк, сирень и будешь пошевеливаться… ― Нет, Андрей, нет, не поминай, не шевели, ради бога! ― серьезно перебил его Обломов. ― Мне больно от этого, а не отрадно.

― А это прошлое? ― шептала она опять, кладя ему голову на грудь, как матери. Он тихонько отнял ее руки от лица, поцеловал в голову и долго любовался ее смущением, с наслаждением глядел на выступившие у ней и поглощенные опять глазами слезы. ― Поблекнет, как ваша сирень! ― заключил он. ― Вы взяли урок: теперь настала пора пользоваться им. Начинается жизнь: отдайте мне ваше будущее и не думайте ни о чем ― я ручаюсь за все.

Я не лгала, я была искренна… ― Боже мой! О чем не заплачут женщины! Вы сами же говорите, что вам было жаль букета сирени, любимой скамьи. К этому прибавьте обманутое самолюбие, неудавшуюся роль спасительницы, немного привычки… Сколько причин для слез! ― И свидания наши, прогулки тоже ошибка?

Он в ответ крепко пожал ей обе руки. Началась исповедь Ольги, длинная, подробная. Она отчетливо, слово за словом, перекладывала из своего ума в чужой все, что ее так долго грызло, чего она краснела, чем прежде умилялась, была счастлива, а потом вдруг упала в омут горя и сомнений. Она рассказала о прогулках, о парке, о своих надеждах, о просветлении и падении Обломова, о ветке сирени, даже о поцелуе. Только прошла молчанием душный вечер в саду ― вероятно, потому, что все еще не решила, что за припадок с ней случился тогда. Сначала слышался только ее смущенный шепот, но по мере того как она говорила, голос ее становился явственнее и свободнее; от шепота он перешел в полутон, потом возвысился до полных грудных нот. Кончила она покойно, как будто пересказывала чужую историю.

― Вскоре после того, как узнала свою ошибку, ― договорил Штольц. ― Разве ты знаешь… ― говорил Обломов, не зная, куда деваться от смущенья. ― Все, ― сказал Штольц, ― даже и о ветке сирени. И тебе не стыдно, не больно, Илья? не жжет тебя раскаяние, сожаление?.. ― Не говори, не поминай!

― выговаривала она с трудом, ― оно «поблекло, отошло»… Не я плачу, воспоминания плачут!.. Лето… парк… помнишь? Мне жаль нашей аллеи, сирени… Это все приросло к сердцу: больно отрывать!.. Она, в отчаянии, качала головой и рыдала, повторяя: ― О, как больно, больно!