Где он? Где? ― На ближайшем кладбище под скромной урной покоится тело его, между кустов, в затишье. Ветви сирени, посаженные дружеской рукой, дремлют над могилой да безмятежно пахнет полынь. Кажется, сам ангел тишины охраняет сон его. Как зорко ни сторожило каждое мгновение его жизни любящее око жены, но вечный покой, вечная тишина и ленивое переползанье изо дня в день тихо остановили машину жизни. Илья Ильич скончался, по-видимому, без боли, без мучений, как будто остановились часы, которые забыли завести.

Я устану, а она нет. Это такой огонь, такая жизнь, что даже подчас достается мне. Опять забродит у тебя в душе прошлое. Вспомнишь парк, сирень и будешь пошевеливаться… ― Нет, Андрей, нет, не поминай, не шевели, ради бога! ― серьезно перебил его Обломов. ― Мне больно от этого, а не отрадно.

― А это прошлое? ― шептала она опять, кладя ему голову на грудь, как матери. Он тихонько отнял ее руки от лица, поцеловал в голову и долго любовался ее смущением, с наслаждением глядел на выступившие у ней и поглощенные опять глазами слезы. ― Поблекнет, как ваша сирень! ― заключил он. ― Вы взяли урок: теперь настала пора пользоваться им. Начинается жизнь: отдайте мне ваше будущее и не думайте ни о чем ― я ручаюсь за все.

Я не лгала, я была искренна… ― Боже мой! О чем не заплачут женщины! Вы сами же говорите, что вам было жаль букета сирени, любимой скамьи. К этому прибавьте обманутое самолюбие, неудавшуюся роль спасительницы, немного привычки… Сколько причин для слез! ― И свидания наши, прогулки тоже ошибка?

Он в ответ крепко пожал ей обе руки. Началась исповедь Ольги, длинная, подробная. Она отчетливо, слово за словом, перекладывала из своего ума в чужой все, что ее так долго грызло, чего она краснела, чем прежде умилялась, была счастлива, а потом вдруг упала в омут горя и сомнений. Она рассказала о прогулках, о парке, о своих надеждах, о просветлении и падении Обломова, о ветке сирени, даже о поцелуе. Только прошла молчанием душный вечер в саду ― вероятно, потому, что все еще не решила, что за припадок с ней случился тогда. Сначала слышался только ее смущенный шепот, но по мере того как она говорила, голос ее становился явственнее и свободнее; от шепота он перешел в полутон, потом возвысился до полных грудных нот. Кончила она покойно, как будто пересказывала чужую историю.

― Вскоре после того, как узнала свою ошибку, ― договорил Штольц. ― Разве ты знаешь… ― говорил Обломов, не зная, куда деваться от смущенья. ― Все, ― сказал Штольц, ― даже и о ветке сирени. И тебе не стыдно, не больно, Илья? не жжет тебя раскаяние, сожаление?.. ― Не говори, не поминай!

― выговаривала она с трудом, ― оно «поблекло, отошло»… Не я плачу, воспоминания плачут!.. Лето… парк… помнишь? Мне жаль нашей аллеи, сирени… Это все приросло к сердцу: больно отрывать!.. Она, в отчаянии, качала головой и рыдала, повторяя: ― О, как больно, больно!

― Оттого, что давно предвидела это и привыкла к мысли. ― Давно! ― с изумлением повторил он. ― Да, с той минуты, как дала тебе ветку сирени… я мысленно назвала тебя… Она не договорила. ― С той минуты! Он распахнул было широко объятия и хотел заключить ее в них.

Около нее все склоняют голову с обожанием ― словом, все то, что он говорил Штольцу. «Да, да; но ведь этим надо было начать! ― думал он опять в страхе. ― Троекратное люблю, ветка сирени, признание ― все это должно быть залогом счастья всей жизни и не повторяться у чистой женщины. Что ж я? Кто я?» - стучало, как молотком, ему в голову.

Мужчины смеются над такими чудаками, но женщины сразу узнают их; чистые, целомудренные женщины любят их ― по сочувствию; испорченные ищут сближения с ними ― чтоб освежиться от порчи. Лето подвигалось, уходило. Утра и вечера становились темны и сыры. Не только сирени ― и липы отцвели, ягоды отошли. Обломов и Ольга виделись ежедневно. Он погнал жизнь, то есть усвоил опять все, от чего отстал давно; знал, зачем французский посланник выехал из Рима, зачем англичане посылают корабли с войском на Восток; интересовался, когда проложат новую дорогу в Германии или Франции. Но насчет дороги через Обломовку в большое село не помышлял, в палате доверенность не засвидетельствовал и Штольцу ответа на письма не послалот.

Он остался на месте и долго смотрел ей вслед, как улетающему ангелу. «Ужель и этот миг поблекнет?» ― почти печально думал он, и сам не чувствовал, идет ли он, стоит ли на месте. «Сирени отошли, ― опять думал он, ― вчера отошло, и ночь с призраками, с удушьем тоже отошла… Да! и этот миг отойдет, как сирени! Но когда отходила сегодняшняя ночь, в это время уже расцветало нынешнее утро…»

Вот настоящая ошибка! «Никогда!» Боже! Сирени поблекли, ― думал он, глядя на висящие сирени, ― вчера поблекло, письмо тоже поблекло, и этот миг, лучший в моей жизни, когда женщина в первый раз сказала мне, как голос с неба, что есть во мне хорошего, и он поблек!..» Он посмотрел на Ольгу ― она стоит и ждет его, потупив глаза. ― Дайте мне письмо!.. ― тихо сказала она.

― И письмо отошло! ― вдруг сказал он. Она потрясла отрицательно головой. Он шел за ней и рассуждал про себя о письме, о вчерашнем счастье, о поблекшей сирени. «В самом деле, сирени вянут! ― думал он. ― Зачем это письмо?

Отошли, поблекли! ― повторил он, глядя на сирени. ― И письмо отошло! ― вдруг сказал он. Она потрясла отрицательно головой.

―Да? ― робко спрашивал он. Она молчала. ― Ну, если не хотите сказать, дайте знак какой-нибудь… ветку сирени… ― Сирени… отошли, пропали! ― отвечала она. ― Вон, видите, какие остались: поблеклые!

― Нервы! ― повторит она иногда с улыбкой, сквозь слезы, едва пересиливая страх и выдерживая борьбу неокрепших нерв с пробуждавшимися силами. Она встанет с постели, выпьет стакан воды, откроет окно, помашет себе в лицо платком и отрезвится от грезы наяву и во сне. А Обломов, лишь проснется утром, первый образ в воображении ― образ Ольги, во весь рост, с веткой сирени в руках. Засыпал он с мыслью о ней, шел гулять, читал ― она тут, тут. Он мысленно вел с ней нескончаемый разговор и днем и ночью. К «Истории открытий и изобретений» он все примешивал какие-нибудь новые открытия в наружности или в характере Ольги, изобретал случай нечаянно встретиться с ней, послать книгу, сделать сюрприз.

― говорил он, едучи за ней. ― Чего искать, на что направить мысль, намерения? Цвет жизни опал, остались только шипы. Они шли тихо; она слушала рассеянно, мимоходом сорвала ветку сирени и, не глядя на него, подала ему. ― Что это? ― спросил он оторопев. ― Вы видите ― ветка.

― Сонетку, ― сказала она, развертывая свиток канвы и показав ему узор, ― барону. Хорошо? ― Да, очень хорошо, узор очень мил. Это ветка сирени? ― Кажется… да, ― небрежно отвечала она. ― Я выбрала наугад, какой попался… ― и, покраснев немного, проворно свернула канву.

― Какая ветка? ― Вы видите: сиреневая. ― Где вы взяли? Тут нет сирени. Где вы шли? ― Это вы давеча сорвали и бросили. ― Зачем же вы подняли?

Долго он глядел ей вслед большими глазами, с разинутым ртом, долго поводил взглядом по кустам… Прошли чужие, пролетела птица. Баба мимоходом спросила, не надо ли ему ягод ― столбняк продолжался. Он опять пошел тихонько по той же аллее и до половины ее дошел тихо, набрел на ландыши, которые уронила Ольга, на ветку сирени, которую она сорвала и с досадой бросила. «Отчего это она?» ― стал он соображать, припоминать… ― Дурак, дурак!

«Ну, пора… вот настоящая минута. ― Сердце так и стучало у ней. ― Не могу, боже мой!» Он старался заглянуть ей в лицо, узнать, что она; но она нюхала ландыши и сирени и не знала сама, что она… что ей сказать, что сделать. «Ах, Сонечка сейчас бы что-нибудь выдумала, а я такая глупая! ничего не умею… мучительно!» ― думала она.

  ― сказала она и закрыла нос и ему. ― А вот ландыши! Постойте, я нарву, ― говорил он, нагибаясь к траве, ― те лучше пахнут: полями, рощей; природы больше. А сирень все около домов растет, ветки так и лезут в окна, запах приторный. Вон еще роса на ландышах не высохла. Он поднес ей несколько ландышей. ― А резеду вы любите?

он еще ехать хочет!» ― подумала она. ― Мне отчего-то больно, неловко, жжет меня, ― прошептал Обломов, не глядя на нее. Она молчала, сорвала ветку сирени и нюхала ее, закрыв лицо и нос. ― Понюхайте, как хорошо пахнет! ― сказала она и закрыла нос и ему. ― А вот ландыши!

Мать осыпала его страстными поцелуями, потом осмотрела его жадными, заботливыми глазами, не мутны ли глазки, спросила, не болит ли что-нибудь, расспросила няньку, покойно ли он спал, не просыпался ли ночью, не метался ли во сне, не было ли у него жару? Потом взяла его за руку и подвела его к образу. Там, став на колени и обняв его одной рукой, подсказывала она ему слова молитвы. Мальчик рассеянно повторял их, глядя в окно, откуда лилась в комнату прохлада и запах сирени. ― Мы, маменька, сегодня пойдем гулять? ― вдруг спрашивал он среди молитвы. ― Пойдем, душенька, ― торопливо говорила она, не отводя от иконы глаз и спеша договорить святые слова.